1.
Столбы параллельны себе ночным.
Ничто не примкнёт в этот раз к коллажу.
Осталось давиться – не может дым
поцеловать тебя через пряжу.

 

Особое место. Но есть ещё,
где ты не находишься между делом.
Смотри, даже будучи истощён,
мир мнил о себе бы как о дебелом.

 

В затяжке не скроешь, хоть всё вберёт,
по пропуску облака угол слога.
И я говорю далеко вперёд.
О скверная слышимость; слишком много.

Пусть к потолку слова уволокло,
зато ни глаз ни разу не на мокром.
И станет смысл, как потное стекло,
что выбилось из сил – но под присмотром.

 

Долой довески мирной пустоты!
От тёмной стороны – к лицу по праву.
Сто тысяч раз не позабыть его, сто ты –
где каждый ждёт от нежности облаву.

 

О святость заурядна, посуди:
не есть, не пить, не спать, какое чудо.
Примерность так устроена в груди,
что хочется привыкнуть: чутко.

И воздух мудры складывает все
одновременно, будто боли с головою.
И свет перед крыльцом, и снег,
и бессомненное с тобою.
Сей ветер потребен – смотреть впросак,
не то что он есть проводник в цунами.
Терпимые страшные чудеса;
меж нами.

2.
Припекает отчаянно, соль груба и повсюду.
И самонадеянно с живительной речью мне
пресным запасом выплеснуться: я уже не спасу ту
мечту, чья участь дурна вполне.

 

Ненаглядная и немного манерная моя дорогая.
Порой ты твёрже намеренья никуда не идти вообще,
при этом двигаясь, направляясь и убегая
я знаю куда, однако сказать не настолько щедр.

 

Тем более, что приметы этой юдоли
в неповторимости соперничают с тобой.
Я догадываюсь, зачем ты там и доколе
ты застрянешь там, но нашим часам отбой.

 

Над нами не просто плохая висит плеяда –
всего лишь у каждого нечто своё внутри;
я даже подумаю о тебе то, что надо
подумать, чтобы забыть тебя, раз-два-три.

 

Мы не выясним, кто эти рубашки штопал,
мы будущему не подложим свою корысть,
и нам не бутылка с желаньем останется и не штопор,
а только предвидеть, ошибаться да локти грызть.

Как назвать стоило корабли, дабы к тебе доплыли?
О чём укромного молить соловья?
И почему мне всё же неведомы воля или
бессердечье, которым бы лихо разжился я?

И жил бы, возможно, долго, возможно, должно
и не слишком бессмысленно – впрочем, вздыхать о нём,
смысле, не нам. Если солнце лучи убирает в ножны,
то это не милость, это такой манёвр.

 

 

3.
Всё примечательно, сказать с лицом ли постным и простым.
Разброс внутри терпения прекрасен явно.
Вдоль скромных троп то невеликие встречали нас кусты,
то неминуемая яма.

 

Теперь зима, и вот искристая ладонь твоя
легка, но темноте вдруг делается настолько хуже,
насколько будет нам. И, снег мастеровито комкая,
мы толку без; и не предвидится к тому же.

 

Порассуждаем, может быть? поношенными мнениями притрёмся к телу
времени? к невиданным обновкам смены вех,
изнаночная вязка? – иль разумнее остаться малым взносом беспределу,
чтоб, не на шутку выпотрошив нижний ящик, посмотреть таки наверх?

 

Настигнуть этот уровень, от нас добра не ждущий,
негожим образом застряв себе во сне,
в ветвистости его, хотя и брезжило чрез кущи
не то, чего бы до смерти хотелось мне.

 

Гадалок обходи не менее, чем мы могли бы
друг друга – иль одаривай, да не проси
всю правду. Ибо принцип рыбы
когда работает – весьма красив.

 

Прости меня, само великолепье. Выше
тебя нельзя. Нельзя смешать с землёй никак
облака – и возлагать на вирши
смысл, непрошенный: где ни судьбы, ни карт.

 

4.
Бродячие запуганные версии удачи, когда всё сходится; и безупречно.
Внутри разумный опыт преграждает дышло, только я – благоговею:
я дам себе необоснованный зарок нечеловечески беречь то
самое, чтоб ни одной из верных схем не быть моею.

 

По счастию. Ошпаренные осьминоги правды
таращатся так извинительно, так ради бога,
что, кажется, определённо рад бы
не трогать их – как подлинный, понятно, недотрога.

 

Зачатки облачности разминают свежей силой
заскорузлый, в промышленности застрявший горизонт.
Я проиграл ему огромный мир с его спесивой
красотой и с кучами других призов.

 

Там будет, может, ровно так же холодно, тепло и жалко древнего вранья вороны,
и мне ей просто-напросто не сострадать, хотя
миры бесперебойно далеки ли? если есть щербатые перроны
и стрелочницы на путях.

 

5.

Ошибки столь внатяг,
подыгранные кривды,
все сциллы и харибды
давно хотят
на пенсию. Томя,
пленительная скука
тиха, и минус стука внутри меня.

 

Нет никаких задач,
их дармового гнёта.
Обымет ли дремота,
а то и плач
помилует – дела
одни: срастись с лопатой.
Жизнь странноватой
уже была.

 

Под окнами скребут,
орудуют, рискуют
зарыться. Непростую
сей зимний труд
имеет как бы цель:
сменить сам принцип данных
условий манны
на долг в лице

 

дворника. Что лёд? –
трудяга стёган
простором ватника. И свет от стёкол
к себе идёт.