От ночи отделился мрак – и месяц отделился;
подмоги не дождавшись от окна, слипалась линза,
и наставал тот час,
когда уже трепещешь сон себе вверять – некстати
произойдёт он; сколько, впрочем, прожито в кровати?
Не самая бессмысленная, если ничему не верить, часть.

Терзанья зеркала закончились – оно отнюдь не зарвалось,
но освещение излишне соблазнительно о жизни врозь
намекало не без полочки с помадами и тушью, тон их грустен.
Всё, долой лицо. В ушах – хлопки ритмичные, какой-то фестиваль,
который закрывать, конечно, будет жаль
взрывом. Хорошо, воронкой в пустоте; допустим.

Однако как явление – застойное хотя бы –
за стеклом по-прежнему октябрь,
и столько-то она жива пока,
чья-то настоящая любовь. Осталось ей пол-столько,
и на её помин уже сыскалась с темнотою стопка
на серванте, чьи напряжены бока.

В итоге я встаю – ничто от тела и не протестует, –
чтоб только встать мне на дороге стульев
(куда уж жизни поломать);
исходная обычно поначалу руки в пояс,
с самим собой к сварливой перепалке будто бы готовясь,
затем разгром – и вот опущенные опять.

Зависимость от продолженья, выспренние недуги.
Отнять себя легко от всей округи,
да плюсовать к каким ещё ничейным
изнеженным иллюзиям, спасительным просчётам?
О ночи белое каление, поддерживаемое чёртом
сомнения: своим свеченьем!

Чего ж теперь плутаю я в подспуде.
За ночью следуют дела да люди,
не следуем лишь мы, упрямства батраки.
Искупленные до истонченья, к спокойствию преграды
оставили нам видимость последней правды,
но – не стремящейся вперёд строки.