Среди мучителей и терпеливых, среди
метеоритов и упавших на веранду градин,
морских тяжёлых косм и лёгких тех седин,
которые не сам, наверно, проредил,
но чей короткий свет не так уж безотраден,
зияет невозможность – отрицать
себя, а личная возможность кратна форме:
один я или в паре я одиннадцать,
однако вот моя рука – ручная кладь –
тебе, так сделай же легко мне.

Не потому, что у других нужда
в других, что интерес не скрыть под злободневной миной –
лишь следствием химеры темноты, где я блуждал
без тебя и где за далью даль
хоронилась жизнь в её былинной
несуразности, зависимости, лжи –
всё время неспроста не покидало
их тесный круг: кружи в нём, не кружи –
воображения дурные виражи
уберегут ли память от провала.

Иными же – пускай не забываю ту
иволгу в овраге, липкую грибную
шляпку, мотыльков безумье на свету
дневном, облепиховую чету –
и музыку, к которой и сейчас ревную
тебя, пока ты рассуждаешь вслух
о нотах, предсказуемых во фразе –
что это есть добро, из двух
наивнейшее, но расширяет дух
оно, как та надежда в том отказе.

Я и в неверьи обделить не мог
пресыщенностью существованье – слишком!
широкий жест для стародавних недотрог:
гордости, ранимости, и вот итог –
то ли сердце тяжелеет слитком
молчания, а то ли вовсе невесомо; прок
в нём ещё какой – так мы и были
прочими, всегда. Не разглядишь ни проб,
ни философии, но я зажмурюсь, сморщу лоб –
и ты возникнешь из дорожной пыли.

Возможно, что оно совсем не так,
как если чудо прозревать в судьбе-то:
когда и ветер ждёт, и чахнет мрак,
а в оконцовке передряг
дорожных – счастье в счёт билета
глядит с подножки много веселей,
чем если горечь заглушать малиной.
Одиннадцать, мы помним, сыновей.
И мы теперь уверены в своей
неотразимости взаимной.