1.

Уверенно лишённые волшебства наброски.
Тем, кто это изменит, я уже не стану.
Скучно, мон ами, так зато чертовски.
Паре пора в театр, в печь – таракану.

 

Лестность намёка, каверза жестов робких –
преклонив колени, сблизишься с мелким сором,
но у сердца будут тихо плескаться лодки,
полные лишних звёзд в их сияньи сонном.

 

Значит, уснуть невозможно, сознанье тоже.
На ум только дверь влияет, притворник тайн:
выходя из себя, он делается тоньше,
да податься особо некуда, хоть плутай.

 

 

2.

В трубах свист, в клетках листа – другие.
Если я мучим им, крестиком от чернил,
то эту память всё-таки отрубили;
однако что-то как будто осталось в силе –
сколько бы ты, меня видящий, ни темнил.

 

Равнозначные подёргиванья, исстари
на себе зацикленные точь в точь,
никак не сочтут все до одной в эпистоле
паузы; чистописанье чисто ли? –
почти прозрев уже, не разбирает ночь.

 

Мысли что старые девы бесстрастно-чопорны.
Нечистот втуне лелеяние девами.
Морщатся, морщатся их шапоклячьи чоботы
на выход; встреться вы вдруг – о чём бы ты
предпочёл не иметь суждения, мон ами?

 

Теперь ко мне крах вполоборота.
Я могу научить ошибаться – к чему банкноты
терзать меж пальцев? Даром: моя работа
долго меня искала; едва ли кто-то.
Тёмные дни, мон ами.

 

3.

Ах, на словах выдержка – она чрезвычайная спесь,
будто бодрит лучше, чем злость и страх не успеть,
будто мутация простодушия доводит до взрыва грёз
правомочных, дразнящих всерьёз.

 

Так и в реку войдёшь пустой, выйдешь с узи:
благословенна движимость разбитная вблизи!
Цветочки с фантиков полегли в нугу.
Смерть – это, наверное, лучшее, что могу.

 

Холодает и беспокойство, мон ами.
На крючок молитвы насадив аминь,
давай закинем подальше, где средь пластика и нефтяных глаз
обозначается бесплодная, бесподобная чисто гладь.