1.

Не в меру с устремлением в сумбур,
немного, кажется, общо и однобоко –
но и сапожник даже не понур
босой, пока хотя б одна набойка
имеется в запасе – я влеком
от бормотанья к галиматье чрез терни
недоуменья. И угрозы дураком
предстать – отнюдь не столь смертельны.

 

Известны случаи, когда от бытия
не оставалось даже на поминки.
Воспеть их? может быть; но этим я
не отличу калинки от малинки:
какая-то не мёд, а вовсе яд –
но рамкам для иллюзии лосниться,
вообще-то, лаком. Раз уж говорят
сие и столяр, и другие лица.

 

Все маковые росы сладких снов
врассыпную; в истощеньи – сила.
А пекарь кто? радетелен? суров?
на вывеске его – недобрый символ
уклюжей бесконечности? Я жду
открытья, тем не менее. Но скрою
сам вот что: ограниченное штук
число отрад-расплат со мною.

 

Маляр бы указал – не гоношась –
на серый цвет; оттенки по запросу.
И смысл, допустим, был – теперь он шасть.
Что шикать нам на знанья востроносу
слабость, если бедную теснят
то страсти, то сомненья, то погода?
И, вся гонима, с головы до пят,
она глядит негордо.

 

Так и о чём я. Ремесло сдано.
История произошла не лучше.
Почти разбитый рифменный станок,
почти что рухлядь дармовая. Суть же
в том, что здесь на несколько ладов
не отшутиться сделана попытка.
Отречься невозможно, не готов;
от бытия и, может быть, избытка.

 

2.

Не подскажу, какая воля кроет это мглою,
какая масть рубаху порвала нахрапом –
иль долго столь менялась, что никто о виноватом
здесь не слыхивал. Мужик с сякою
метлою харкнул удалью. Рассвет.
Январь в нём, впрочем, несколько ослеп.

 

Волшебных опций список пополняется до блажи
бесчувствия, и не закрутить пургой
ни гайку в нежность, ни грошовый в дорогой
порыв, ни нас в пейзажи
неодинаковые. Сколь благоволят
холода к недвижности, когда идут подряд!

 

Нам стороны как неприятели, но больше не сыскать
в них заразительной враждебности. И даже тартар
не катит. Кто на флюгере приспособленья каркал?
Какую битую посуду скатерть-
самобранка может нам подать?
В ориентировании пробел, опять.

 

Мы вынуждены или мы хотим
историю теперь поведать порознь.
А впрочем, что возьмёшь. Сплошная поросль:
шелка под лезвием или наждак щетин.
И нет удачного решенья пустоты.
Мы есть скоты.

 

Лишь вслух, хоть горячиться здесь не мне тебе в пример.
Гляденье в зиму это вправду долго;
терпеть. Ведь даже книжная переболела полка,
и счётчик в общаковской нише поимел
с темноты определённых плюсов;
а мы полусидим, щеку приплюснув.

 

Нет, не чернее стали чёрные моря,
и обские едва ли разливанней.
И сносно то ещё, что в качестве великих воздаяний –
не хлам горой, но грузовики из января
в февраль, с неомрачённым русским снегом.
С каким мы здесь вообще заданьем? – с неким.

 

Ты слово взял бы: речь она пришлась,
она должна и никому. Не веря
никому, постигни, что – потеря,
а что – иначе. Вряд ли на парнасе
окажешься, так экстатизму дашь
прикурить; такой алё гараж.

 

И о бездушии, как ни скажи, не надо, между тем.
Нам не пробиться в те ряды, где без смущения нагие
истины хотят покрыть кармические долги и
долги из денег, дабы обретен
уже покой был, а не счастье рассомашье чьё-то.
Венцом всему да будет не зевота.

 

3.

Ты даже снами порой поруководить непрочь: источник
страха в них – сродни домашнему фонтанчику.
Визионёрствуй, даже прорицай и даже издавай истошный
крик, но не осмелишься быть начеку
по случаю, лишь при стечении условий: хорошо бы в каждой
секунде! Что о них ты думаешь? поведать это отчего же нет,
и что с того, что откровение оказывается кашей.
Но не горшочек варит – просто к злаковой вершковой скважине
неограничен доступ. Видишь ли, зима у нас неодинакова,
и, распределяя маску по
янусу, ты не заметишь, что заплакала –
маска, насколько б ни была скупой
слеза. Нет в ней предочарованья или догмы
радости, неотвлечённость и влечение ей тоже не близки;
любые свойства – иногда – негодны. Значит, мы свободны –
как те тиски –
от тех пленённых. Но – всё кончится: не навсегда, так скоро.
И младость, младость, мир её упруг,
и небеса её – как перфорация таксомотора
под потолком, отбей себе свои ботинки друг
об друга, коль поехали. О кара мара тара
богиня в принципе! Чего ж ты, если вот она беда,
алчешь. Может, голодна? устала?
но сущее такое сытное, не выспишься когда
в который. И медлительные наши двери,
лифты, их коды, цифры, их нефешенебельная темень
не пригодятся нам, по крайней мере,
двоим. Как будто мы оказываемся не теми
самыми; я по привязке повторю – в который. Эй,
не спи, сейчас обдумать бы по кругу
чего не хочешь, лобных не раскручивая долей
на присвоенье лишнего, не принуждая вьюгу
стыть в изумлении. Затем что здесь зима.
И боль в движеньи произнесена.

 

4.

Мельче и мельче микроны, которые отделяют
один от другого кристаллы, один на другого
никогда не похож. День прояснён, но теперь без участия
таких ощущений как боль, например; возьмём боль.
Аксиомы умозрения бессильны нарушить
автоматизм, и вот уже снег наращивает поведение:
был, есть, будет. Не только в садах усадеб,
но и на стоянках авто, две собаки, и вот эта – Пальма.
Кульбиты простора покорно преобразуются в четырёхколёсную простоту,
да не тут-то было, очередь продлевается на восток.
Моё ожиданье – без каких-либо содроганий:
не вспоминаю ни знакомых, ни любимые, затуманенные моей нечрезмерной нежностью лица.
Алфавит заканчивается, это неотменимо.
Мы не привыкли так думать: что, мол, без меня обойдётся.
А как же я. Конфигурация печали – вот и всё,
куда выводит сие томление. Давай ничего не решать –
незамедлительно. Это не опасно, но предписания
уже про нас, уже есть. И, хотя ничто не выдаёт меня,
отвертеться как бы не на кого, правда, видишь.
Любая вещь – только непревзойдённость;
иногда урон. Мы – задерживаем наш воздух.
Так и быть тому. И непрочно раскаяние, неурочно.
Полезнее не вмешиваться – это поди подвергни.
Абстрагируйся, кричат и умоляют прямые углы.
Оставь меня в покое – свидетельствует о себе вероятность счастья.

5.

Уязвимая носоглотка чуть что празднует – дикий
рёв и комфортабельное «ну и ну».
Выложить можно всё, однако мешают тики,
разгулявшиеся по глазному дну.

 

Несомненность истории в том, что она застряла.
Мы не птицы, и это ещё не прискорбнее прочих дел.
Ах объять бы правду, но либо она – костлява
чересчур, либо кто-то всесильный опередил.

 

Так закрадываются изъяны, так закладываются от распоследней
нищеты, так не знают чему пенять.
Кроме тебя, когда сердце совсем ослепнет,
никого не будет; недушная благодать.

 

Мысли-увальни, средь которых на стебле тонком –
животворящая, просят на царство сон.
Ни одно из слов стать не сумело толком,
чувством и расстановкой, но только твоим голосом.