Грубеем заодно загрубеваем –
но под недосягаемым и чистым средоточьем мы;
как бы разболтанные трамваем
дня. Ущные звоны и шумы –
теперь ночными станутся неспешно.
Какая песня
отстала от непрестанного от повторенья? – та, поди ж,
чьим утешеньем можно растворить налёт
вульгарных каламбуров – и в округе, наконец, такая тишь,
что слышно, как в вышине свечение поёт
звезды. О стойкость и терпенье мрака!
с осоки влага
дрожит упасть; мечта с последней полки –
уже, а если всё-таки звезда, то по пути
захватывает свет: искать в овраге, где кустарники так колки,
бессмысленно, наверное, но ты свети,
пускай сокровищница, пыточная – равно,
чтобы рассветом склеенная панорама,
в растянутых держась полутонах,
смогла запомниться, всплывать, томить и, между прочим,
преследовать, как ряженый монах –
бродячий пламенеющий раёк, на зависть гончим
из благородной тёплой псарни –
ни девки крепкие, ни парни
дюжие не стОят и подстилки этого щенка.
Ах, нами движет даже если страх – то всё же движет,
туда, где косогора твёрдая щека
твоей весьма – и о губах всегда молчанье – ближе,
и сны пересекают дол, и дальше им.
А мы, подозреваю, сесть хотим
в накатанный троллейбус просто суток,
который рожками безвольно шевелит,
и между ними, ясно ведь, беззвёздный промежуток,
хотя и без того воображению велик
нашему. Останемся, пожалуй, парой
лёгких? и вдохновением свои не балуй –
их не оно – предположи же! – помни –
ожидает: данному нет ровни.