Движение заманчиво, оно излишество и мы в нём не иначе.
Не получив от бескорыстного добра посильной сдачи,
мы растормаживаемся как бы напролом
на схваченном дыханием чудовищ льду плутаний;
но выход по традиции один – немного тайный,
немного, может, предначертанный пером.

Нет, здесь не тяжба меж провидцем и гневливым чёрным
карканьем, не остановившиеся в пальцах чётки,
не камикадзе у засова, пенный вялым ртом;
всё проще, так и быть – как экзотична честность в предрассветной юности недолгой –
собраться по частям не то что волосы заколкой,
не то что галстук приурочить в тон.

И паралич диктует разное при этом.
Пускай прелестнице чрез шторм не совладать с багетом,
ещё и зонтик укрывает те вопреки,
где больше звёзд, чем всех воззрений и догадок
о смысле прошлого, где не грозит упадок
ничему, хотя бы и сверхмалые не столь легки.

В итоге я как замер. Определённо замер.
Мне не сойти за поцелуем прерванный гекзаметр,
за полдень над горячим ритмом крыш
в Кордове, за разубеждённую в печали память танца;
однако мир, который прежде остальным считался,
не считается вообще. Ты, лишь.

Чтоб причинить словам те обязательные зарубки,
которых будет жаль потом, я придержу себя за руки,
однако не ничтожней ль плоти сон ея?
И магдалина под стеклом музейна в неге трещин,
ей не скроить уж паранджу, когда напёрсток скрещен
с кубком, и во хмелю швея.

Ах, приостановившись, мы бы поименовали
вещи светом или разрушеньем; ну а так – едва ли
чем-либо, кроме собственных имён.
Как те же порождения ума, но только хуже,
мы выбросим надежду, этот скверный ужин,
в окно, и всяк гуляка праздный осведомлён.

И так вот, из угла, из темноты, скажи – чего нам на дом
заказать теперь, каких насущных надоб,
каких щедрот, немыслимых на вкус, возьмём
с запасом? И не верно ли, что лучше просто ровно
уметь дышать и, возвращаясь в лоно
невежества, сберечься в нём?