Уже неслышный шевеленья бред
и ропота подсказка через зной
распластались. Поезд тупо бреет
холмы с их простотой безадресной.

Я словно привязался, но смотри:
зашёл за духоту и там отвык.
Непостоянство пробует внутри
вагона назначенье на язык.

И ясно же, что долго нам стоять.
Пластичнее, чем вечное почти,
перетопились вымыслы объятий
в реальности примерные клочки.

Женщина, продайте мне старые вот
эти тарелки, принуждённо ими обзаведусь.
Незаметный, как боль, день получился вор
сам у себя; немножко, пожалуй, вдумайся.

Какая изнанка и кому видна,
если платья рвутся, но не могут взлететь никак
с манекенов шпионских и бледных, по коим прошла волна
безупречности, как кропленье ретивое по рубашкам чужих карт.

Женщина, ты ведь говорила про грохот рассветный
баков своему человеку в его густые промили? —
В ходе любой революции счастье свергли,
а ты осталась, ты ли.

Вручи мне, поблёкший круговращенья символ,
этот фаянс, чтобы во двор к нему
спускались горячие голуби и уже больше не было сильной
жажды, которая жизнь в длину.

«Зима забыла дохлые пожитки…» — он начал и осёкся,
Опять проваливаясь в пресловутую во тьму.
Статисты сна то ловят бабочку по одному,
то хором утверждают «мы спасёмся» —
сюжета нет, и оный не нарушить потому.

Набрав воды, покуда не погасли звёзды,
так хорошо сидеть недвижно на крыльце и знать,
что именно сейчас упущен очевидный знак
неповторимости, что всё, что многим прежде нёс ты
вслух, уже звучало в тех или инаких снах.

И под прямым, похоже, светом — невозможной, но луны
слов-полумерок рост неотвратимый
он следил в тенях, которые, как побратимы
смысла, оказывались полны
претензии и складывались в картины.

И если где-то тлеет пепел тихо на лету,
то ты уже не куришь и не твой в траве и правый,
и следующий шаг, и далее за нравы
и обычаи, за память гравитации, за сочувствие, за ту
черту, где время бабочки и совокупно всей дубравы —
твоё…

В час бледно-зеленоватого неба из земли вытягивает
то измождение и эту болезнь.
Но исцеление нет не слышал, хотя бы и ты
лично участвовал в мире, где закончились перемены; да и балет
отвертелся. Движенье многими головами выше
выцветает, и вилки веток накалывают такой
сыроватый, недушный, свежий, как будто дышит
проталина, слившаяся с рекой
в острове из будущего сентябрьского шиповника, —
воздух, как может казаться. И ночных стай
звук — о пространстве, о том, что больше его никак
никто не понял, кроме как просто стал.

Невнятное и малое смятенье
в избытке независимых корней.
Сажать слова занозами на темень,
вытаскивать на свет, чей след потерян,
и знать, что своротить верней.

Предел непроницаем, хоть ты думай.
Да лишь изъян на памяти один.
Она была возвышенной и юной,
но кто — она? Так над пустою руной
собрался весь, как будто уходил.

Похоже, жизнь звучит в оригинале,
от наложений вся сама своя.
Такое обязательство едва ли
другим под силу — и они кивали
тактично и всегда не устояв.

Тает снежок и нет снежка.
Ещё успею совсем хватануть лишка.
А пока дрыг, дрыг — не синичка, но
чем мякиш одной мысли, тем всё зерно.

Внешне холодно, и шапка сама надвигается на глаза.
Озирать? — вихроватые адреса спутник на булавку брал!
Мелкотравчаты независимые попеременные острова
слов, и всё это описывать околеет муза
и её наречённый брат.

Как ни меняй взгляды из прорезиненной рамы,
ощущенье одно: всюду праздный поддув.
Всё это лёгкий трафик, под хохлому картонные бумеранги
одобрений и упрощений, они упрямы
до беспамятства, и подумав.

Татуировкам нет веры, только социальный плагин.
Обласканные затасканные полюса мнений
общественных и их придаток между хорошим таким плохим,
безусловные автопортреты богинь,
которые полюбили себя; мне ли.

Нету бледней этого серого, и заслонка ночь
и солонка снег непостоянства наплывом
преодолевают идею счёта и становятся вновь
тем, что светает. Как вовлечь в жизнь и не забыть напрочь
сразу хотя бы смысл, не говоря о главном.

Тополя в топливе, и светофоры, от превратного пониманья устав,
прячут головы в тополя.
Семь крюков вот, потому ни одна верста
не пройдена, лишь подножие вкруголя.

Удручает меня, не удручает меня.
Липнет по ветру полиэтилен.
Доброго дня
пожелать ещё можно открытым текстом, но он не выделен.

Отложенные про запас шаги
слишком, видимо, за
пределами всех метафор! — стой не беги хрящик побереги! —
но с тёплым мясом вырванные тормоза

больше не, и в опустошительной жажде
совершенства я же ведь совсем
спотыкаюсь тоскливо, а в голову каждый
шаг отдаёт молотом, а впереди будет один серп?

Ах неплохо пойти бы и даже по миру,
даже сея семена сорта ‘амыгорчим’;
однако пока звенит в голове, и я всё жду, что ошиблись номером,
да для начала чьим.

Дня неактивное начало
обычно что-то означало?
И, понадёргав жухлых рифм,
я сам с собой не лишний третий,
а в неразборчивом ответе
рим.

***
Словно переключатель дней выронили спросонок,
и ветер теперь не уносит слова никуда.
Если шкурок сошло благодаря боли сорок
сороков, то осталось непричинение одного вреда.

Разглогольствование о природе нейтралитета
плавно переходит в последнее, так и быть,
движение от ума в сторону, где задета
гордость плюс косность плюс минус прыть.

Приходит во снах пригожая простота,
но туда, куда мы проваливаемся, не заронить,
например, звёзд, чьи нежны и безмолвны затем стада,
что кварц цепко мерцает в ночном граните.

 
***
Слова похожи на то, чего быть не может.
Между тем, нормально, что это каштан и тополь.
Таки-туки за себя! но жизнь знает только морзе
наоборот, недобитое током
понимания. Вопреки уставу привычки
ещё брезжит дальних ассоциаций синь,
но дифракционные кованые реснички
защищают окно от вторженья, конечно, сил
природы разума. А я вздыхал, как под мухой —
часовщик, уставясь на слово май.
Ландыши — ландыши, сколько их ни нюхай
ноздрями горожанина, сколько ни вынимай
ту соринку из глаза, от которой всё по-другому.
Фонарь вечером встрянет между веками, как костыль.
Но пока я иду домой, и со мною, к дому, —
буйнопомешанная зелень, помноженная на пыль.

***
В новых следах собралось воды.
Всё, говорят, как тогда и тогда-то?
Всё говорят рты и рты,
или в них вата.
Палки — в колёсах, крапива — в щах,
всеми неправдами речь крепка;
но так и слабеют, что вереща
в нержавеющие облака.

*bocca chiusa — ит., муз. ‘с закрытым ртом’

Пора вымарать ластики-облака,
вычеркнуть сам день —
в каждом мгновеньи ревизором издалека
явствующий безыдейно.

И насколько продольно слово, настолько и поперёк оно.
Слоги, наколотые мимо нервных ветвей,
расцвести призваны в перекошенное окно
речи. Эй. Помаши из него ей.

Шуганные сгрудились или как-то ещё сомнения или нет.
Так я учусь вмямливать в пустоту
непостоянный аз — и напрасный, как если бы он — букет
из позавчера, подброшенный рыхлому, с сединой, кроту.

Напускной и бессильный, точно свет свет свет
доживания, праздник один за другим пройдёт.
Флаги, всякие смыслы — всё отказывает, но зато дождь с веток
никто не дёргает.

Нетерпелива логика тепла.
Пора свернуть в рогалик одеяло,
а подрумяниться самим. Дела
немыслимы, однако. Потеряло
всё — всё, как постиженье и сулило.
Залив белила,
весна шатается от фонарей,
запутавшихся в рифмах перекрёстков,
энергосберегающий хорей
накаливающих — но хлёстко
и холодно и безраздельно в нише
текущего календаря. Возьми же
его, как сломанную игрушку, под
сердце-перевёртыш,
чтоб схоронить от счастья и невзгод
равно — так преспокойно смотришь
на стекло, а не на день за оным:
на облака-баллоны —
и на пену их,
на заготовки под мозайку
гаражей, на жизнь — свою, должно быть — где притих
смысл, но делающий по залпу
бабах, который если и претит
окрестностям беззвучия, то не в доходном виде
вещи, чьё пространство просто делает изыди.

Прежде выдирал клок, теперь научился каждый седой отдельно.
Дело уже не во мне, а только во мне.
Воскресеньем заканчивается неделя —
и ничего, кроме.

Безответно высмеянные добрые напутствия —
в рамочке лучших дней.
Другие дороги дороги, говорят — ну так пусть и я
стану воображения своего бедней.

Что-то влетит в окно, или взорвётся в кармане, или значения не имеет,
но заложить взаймы, кроме нехитрых рифм, вряд ли ещё чего —
это как будто и для емели нет веления, помимо более-менее
щучьего.